В ПОИСКАХ СВОЕЙ ВОСХИТИТЕЛЬНОЙ БЫВШЕЙ

---

Девочка Война (возможно совмещение с орденским каноном)
"Я разучилась плакать. Я стала злобной. Я курю матросский табак, адское зелье..."

ок. 30 лет, любого резус-фактора, хитвизард или аврор | Melanie Laurent (менябельно)

---

ПОДРОБНОСТИ

ОБЩЕЕ ОПИСАНИЕ

В 72ом для охраны порядка власти нагнали хитвизардов в Мунго. Она была среди них. Она терпеть не могла больницы и не переносила больничных запахов. Они возвращали ее в какой-то личный филиал ада, который она упрямо старалась оставить позади. Но юная воительница сжимала кулаки и прилежно выполняла свою работу.
Она потеряла на этой войне кого-то очень близкого (или потеряла всех). Еще до нашего с ней знакомства. Колючая, резкая, гипертрофированно независимая девица. Дикая и несчастная. В той, какой-то совсем иной, прошлой жизни она встретилась ему разбитой девчонкой в свежих подпалинах. Гордая и бескомпромиссная, она хорохорилась и делала вид, что ей нипочем все горести мира. А Гиппократ с энтузиазмом юного натуралиста приручал ее, словно дикого зверька.

- Девочка Война… - произносит он, растягивая, и оба они отчетливо слышат в этом не сорвавшееся с его губ «Моя…».
Молодому целителю то и дело представлялся шанс латать ее новые раны, полученные в боях. Он словно фокусник, достает уже отточенным жестом из кармана белоснежный платок, над которым она всякий раз иронизирует, и привычно протягивает его ей, немногословно кивая на новый порез.

Прямолинейная, упрямая, жесткая. Словно ершистый подросток, ежедневно она доказывала всем, что сильная и независимая. Внешность хрупкой блондинки удивительным образом сочеталась в ней с несгибаемой волей и с не женскими скептицизмом и саркастичностью. Ее когда-то научили самодостаточности и не следовать слепо за толпой, только вот не избавиться теперь ей от мысли, что вокруг нее сплошь одни идиоты. Но при всей своей браваде вечного бойца, плюющего на правила и мораль, она справедлива и не способна на подлость. А еще она устала разбивать собой стены и жить на износ.
Она давно привыкла прятать свои чувства и бояться привязанностей. И угораздило ее столкнуться судьбами именно с этим типом, у которого все запредельно и нараспашку. Они встретились в самое неудачное, и одновременно в самое подходящее время. Едва ли кто-то из них рассчитывал тогда на долгий и продолжительный роман. Разбитые на части, выжженные. Глубоко внутри их обоих в тот момент разбирало от злости от того, что все вокруг живут как прежде, пока они оба стояли в золе на руинах своих прежних жизней. Но он снова и снова заговаривал с ней в Мунго, игнорируя все тонкие намеки и предельно откровенные пожелания, куда ему стоит пойти.

- Ты всегда такой..?
- Неотразимый?!
В тот вечер она, наконец, позволила пригласить ее куда-нибудь выпить. 
- Ты можешь хоть минуту не сыпать идиотскими комплиментами и шуточками, и не быть так старательно вот этой всеми любимой здесь "душкой"?!
- Нет. - просто отвечает он, - Потому что, если я перестану быть с людьми милым, с большой вероятностью, я начну их убивать.
- Не приемлешь полумеры?!
- Хочешь поучить меня жизни?! - огрызается он, - Или продолжим морально разлагаться и соревноваться в саморазрушении?
- ...
- Это просто. У тебя отлично выходит! Это жить как ни в чем не бывало, когда внутри все выжжено дотла, требует моральных усилий. А упиваться жалостью к себе не трудно. Но повсюду эти несносные добрые самаритяне, готовые утешить и подставить плечо. Миру и окружающим не нужна твоя грустненькая мордашка, ты нужна им счастливой, иначе ты портишь им их картинку.
- Знаешь, таким ты мне, определенно, больше нравишься.
- Мертвецки пьяным?
- Злым...Настоящим.

В ту пору Сметвик и сам переживал не лучшие свои времена. Но зеленоглазой ведьме внезапно удалось усмирить этот дух хаоса, склонный к саморазрушению. А он спасал ее. Как умел.
Они стали жить вместе, хотя оба большую часть своих жизней проводили на работе. Но иногда он умудрялся даже что-то готовить на ее крошечной кухне.
Девушка, которую ему впервые за долгое время не нужно было бесконечно оберегать и носиться с ней, как с хрупкой чашкой из японского фарфора. Удивительная и непостижимая. Сама Война в армейских ботинках. Он в совершенстве научился развязывать и снимать их, не тревожа ее сон, всякий раз, когда обнаруживал ее уснувшую, свернувшуюся клубком на кровати прямо в верхней одежде.
Ему нравилось заботиться о ней, но его Воительница всегда была сильной и гордой. Она сняла свою броню перед ним полностью лишь однажды. Спустя какое-то время после смерти ее близкого друга. Он буквально вынудил ее позволить себе быть слабой хоть раз в этой чертовой жизни. Он спорил с ней, пока железная ее сдержанность не обратилась в крик, а крик не сорвался в рыдания. Она рычала ему в грудь невнятные проклятья, сотрясаясь всем телом и вцепившись в его рубашку с такой силой, словно ей одной она могла воскресить свою очередную потерю.

А временами они менялись ролями. И тогда это Его нужно было собирать из осколков и Его возвращать к жизни. И хрупкое (только на вид) создание становилось последним его оплотом покоя. Последним его и единственным Домом и тихой гаванью. Холодной морской водой, что смывает кровь с обожженных рук и затягивает старые раны. И Ее невесомые прикосновения прогоняли кошмары за пару мгновений до мучительного пробуждения. Хотя на самом деле, они оба спасали друг друга тогда, будучи, пожалуй, во всей Британии едва ли не единственными, кто сгодился бы на эту роль друг для дружки.
И ссорились они едва ли не больше времени, чем проводили в мире. И недоговаривали друг дружке больше, чем успевали поведать. Но того самого заветного Настоящего, с которым все вокруг так носятся, в них все равно было больше, чем в любой самой идиллической, сахарной парочке.

На ее коленях огромная миска с каким-то настоем, в котором она держит правую руку по локоть. Предплечье щедро испещрено глубокими порезами. Он молча проходит в комнату и небрежно избавляется от пиджака. Закатывает рукава и опускается перед ней на колени. Несмотря на ее протесты, он забирает у нее миску и отставляет ее подальше. С покалеченной руки падают капли настоя каких-то магических травок, смешанного с ее кровью, и распускаются на его белой рубашке грязно розовыми цветами.
- Не хочу, чтобы ты видел меня такой. – невесело усмехается она.
- Я и раньше знал, что из девушек при ранениях льется не розовая вода.
Она пытается шутить, но Сметвик злится и плохо это скрывает. Когда следующие несколько фраз опять заведут их в спор, он на мгновенье сожмет ее раненное запястье через повязку.

Девочка Война…На ее теле были целые карты былых сражений. И бесстрашная его амазонка большую часть времени, как бы не хорохорилась, была комком нервов. Всегда собранная, готовая к бою…
Гиппокарт всегда был несколько хаотичным, но духом созидания. Рожденным оберегать, исцелять и спасать. Она же скорее была природной стихией, близко знакомой с разрушениями. Ему хотелось встряхнуть эту несносную воительницу и показать ей другой мир. Где нет нужды грызть стены и разбиваться каждый раз на осколки.
Он и самому себе не смог бы ответить на вопрос, что он нашел в ней. Кроме бойкого нрава, острого ума и некоторых талантов, куда не ткни, в остальных вопросах она была едва ли не противоположностью его привычного типажа. И хотя он с лету смог бы перечислить не меньше дюжины ее самых выдающихся достоинств, он не смог бы назвать и одной, самой примитивной, причины, почему не готов был с ней расстаться так же легко, как со всеми предыдущими своими влюбленностями. И почему именно Ее он не был готов отпустить. Ни в одной системе координат эти двое не должны были встретиться. Стоит ли говорить о шансах на хоть какие-то крохи взаимных симпатий?!
Он был убежденный пацифист и порой они спорили до хрипоты об этой чертовой войне и методах ее ведения. Позже все больше ругались.
С тех пор, как они начали встречаться, его все больше пугало, с каким запалом она бросалась в любое пекло. Вскоре он был готов бросить все. Взвалить ее на плечо и утащить подальше от Лондона и от войны, пусть даже против ее воли.

- Давай уедем?! – сказал он однажды ночью ее макушке. В темноте на него заблестели два зеленых глаза. – Насовсем. Я покажу тебе мою Ирландию. Впрочем, черт с ней, куда захочешь! Лишь бы подальше.
Он уже не смотрел ей в глаза, а она продолжала молчать. Ее тонкая рука легла ему на грудь словно в преддверье долгих объяснений ее отказа. Он недовольно выдохнул под ее прикосновением, и одеревенел, словно из него выпустили что-то живое, что теплилось какой-то и без того вялой надеждой.
- Все еще веришь, что сможешь сожрать всех своих врагов? – зло спросил он, обращаясь куда-то в потолок.

И он не смог больше ждать, когда она, наконец, навоюется.
Сметвик отчаянно, как умел, любил жизнь. Разбитную, прекрасную и грязную, в любых ее проявлениях. Его любовь в это время жила войной. Не из агрессивного нрава и даже не из высоких убеждений. В какой-то момент эта война просто захватила ее, словно разгоряченного в пылу увлекательной игры ребенка. Личная трагедия выжгла что-то невыносимо важное. И Девочка Война самоотверженно бросалась на все новые препоны. В ее груди стучал пепел ее предков. Стучал и настойчиво звал куда-то совсем не туда.

Война, признающая свою слабость, даже матерясь перед этим, как сапожник на протяжении целой минуты, – явление куда более редкое, чем что-либо еще в магическом сообществе. Свернувшаяся клубком в его объятьях, непривычно крошечная и (не может быть!) уставшая от этой бесконечной войны. Он целует ее в макушку и печально усмехается, сознавая, какие редкие мгновения ему достаются сейчас от этой девчонки.

Она курит невыносимо крепкие и пьет из горла что-то, в чем растворяются монеты. Юная его амазонка всегда предпочитала игристым и прочим «девчоночьим» напиткам крепкий алкоголь, будь то огневиски или дешевый маггловский портвейн. И они никогда не использовали стаканы. Было что-то интимное и очень атмосферное в том, чтобы передавать друг другу бутылку и пить из горла.
В его сознании она так навсегда и осталась девчонкой-хитвизардом в форменной мантии. Острой на язык, порывистой, сложной...задумчивой и немногословной, мудрой, рано повзрослевшей и смешливой авантюристкой в то же время. Гордой и независимой, что просыпалась от кошмаров и неловко позволяла ему сгребать себя в объятья, в которых еще долго не могла уснуть. Ее образ собирался в его голове из каких-то пустяков и мелких деталей. Из разметавшихся по подушкам волос, острых ключиц, линии скул и шрамов от темных заклятий на белоснежной коже. Из ее поцелуев и прикосновений, из привычки закусывать костяшки пальцев и из какой-то уникальной, неподвластной старой школе и здравому смыслу, ее грации.

Его карманная воительница ничего не весит. Он несет ее на руках, и ее голова безмятежно покоится на его груди так, что он может чувствовать тепло ее дыхания. И быть может, действительно стоило сосредоточиться на нем, но он исхитряется нести ее так, чтобы зажимать рану, и чувствует лишь то, как ее горячая кровь собирается в его ладони, отчего в голову лезут безумные, глупые мысли. О Девочке Войне с вечно ледяными руками, которой нужны эти раны с горячей соленой кровью в них, чтобы чувствовать себя живой.
Быть может, будь все иначе, однажды он нес бы ее на руках по другой лестнице и совсем в ином качестве. Нарядную в честь их свадьбы. На второй этаж какого-то совсем другого, их общего дома, где не было бы места крови и едкому запаху гари. Пока же остается шутить, что он знаком с ее богатым внутренним миром больше, чем хотел бы.

Они расстались лет восемь назад, но попытались остаться друзьями. Все закончилась однажды без какой-то особой на то причины. И они разбежались по обоюдному согласию, так далеко друг от друга, как только смогли. Но очень ненадолго.
Она все так же ненавидит больницы, и по-свойски вламывается вместо Мунго к нему домой в любое время дня и ночи за первой медицинской помощью, или просто, когда становится совсем погано, поговорить.
И всякий раз они играют одну и ту же пьесу. Он, залечивая ее новые раны, в шутку обещает Не приставать и Не терять рассудок от вида ее ключиц. Она каждый раз нехотя расстается с каждой деталью гардероба, что мешает ему оказывать ей помощь. Всем видом демонстрируя ему, что это нежеланное одолжение, которое он столь бесцеремонно выторговал у нее в обмен на все эти «Мерлин, я уже видел гораздо больше!» Просто строптивая дева в логове Чудовища. Очаровательно!

ДОПОЛНИТЕЛЬНО

Этот чертов мир сдался. Этой ночью он перестал существовать. Где-то за этими стенами сейчас догорают руины Лондона и Рима. Мировые столицы и чудеса света обратились в прах. Последние крохи жизни на планете сосредоточены в этой комнате. За дверным косяком вместо кухни плещется бескрайний космос. Вкус пепла привычен настолько, что эти двое умеют им дышать. Через боль. Подниматься, собирая в кучу переломанные кости и швырять себя о новые камни. Стены, мостовые, скалы...В кровь, на мелкие осколки. Это трудно объяснить кому-то еще. Невозможно. Последняя на этой планете ночь играет по своим правилам. Здесь прикосновения когда-то самого дорогого человека оставляют ожоги хуже раскаленного железа.

Они неплохо изучили друг друга. Быть может, даже слишком хорошо. Потому что теперь видят друг друга насквозь. Что у них там сейчас - черт ногу сломит, но что-то точно достойное двух людей, склонных к саморазрушению и неразумным поступкам. Придумаем вместе! Хоть «друзей с привилегиями» можем устроить, если будет настрой)

Я не знаю, что именно удалось мне донести всем этим текстом, но даже если вы в нем увидели что-то совсем иное и свое, это тоже огонь!)
Если сухо и по фактам: В 1972м Мунго стали охранять хитвизарды, и тогда же зародились эти отношения и продлились предположительно 2-3 года. В жизни Сметвика это вообще единственный столь продолжительный его роман. Была мысль довести его едва ли не до помолвки)
Воительница – леди боевая и прекрасная. Ее при желании можно совместить с кем-то из орденских девушек вроде Доркас или Гестии (они там где-то даже по какой-то акции шли).
Ее история, происхождение и все остальное, включая внешность, полностью на ваше усмотрение. Только не Роза Тайлер, умоляю!
Кого она потеряла: родителей, брата или любимого, тоже решать вам. Это не то чтобы критичный момент, но мне она виделась именно немного поломанной этой войной. Гиппократ на момент их знакомства тоже пребывает в полнейшем раздрае. И мне коварненько захотелось свести двух этих колючих и поломанных созданий вместе во имя чего-то прекрасного)

И считали ворон, и сжигали мосты, и плевали в колодцы,
Потому что мы были - бедовые юные боги.

СПОСОБ СВЯЗИ С АВТОРОМ

Заглядывайте в гостевую, Прекрасная! А там, если понадобится, куда-нибудь переместимся)

---

Пример поста будет за другого парня

как если бы гроза могла поцеловать.
ты моря под дождем раскрытая тетрадь,
а я курю и глаз не отвожу с причала.
казалось, больше мир меня не удивит.
у демонов моих ошеломленный вид.

Он понимает все без слов. Слышит уже в том, как вопрос остался без прямого ответа. Видит во взгляде. И его секундное изумление умещается в паре едва различимых движений. В том, как взлетают вверх брови, в повороте головы, в том, как не срываются с уже открытых губ новые слова. Он ляпнул это просто так. Уверенный, что Гестия Джонс никогда и никому не даст себя в обиду, и оттого, вероятно, желавший пристыдить ее чужой болью. И менее всего уместная сейчас, слабая усмешка срывается на выдохе. И Лестрендж чувствует, как его привычно затопляет злость. На типа, которому он уже пообещал в своей голове изощренное возмездие, и на саму Джонс, что допустила такое. И где-то, совсем едва различимым фоном на самого себя. За то, что позволил обстоятельствам сложиться так, и, вероятно, столь иронично, даже мог стать причиной таких метаморфоз, приключившихся с Воительницей. И воспламенившееся его нутро мигом выдает самое худшее, что можно было бы произнести сейчас вслух. Самое формально уместно, но то, что Джонс, вероятнее всего, приведет в ярость. И он отлично это знает. Обругай ее за бесхребетность, да хоть примени заклятье – то, что нужно! Джонс живет на подобной энергии. И потому он приберегает свою злость до лучших времен и совсем для другого человека. И отлично понимая, что он говорит и кому, плохо пряча эти крохи ехидства, он одними губами произносит едва различимое, но очень искреннее и полное его почти_раскаяния:
- Мне так жаль…

Когда-то очень давно, в какой-то другой своей прошлой жизни, Лестрендж был красив и отлично это знал. Он был обаятелен, остроумен и невыносимо самоуверен. Слыл несерьезным, но кто не простит милый грех юному и неглупому джентльмену, да еще столь галантному и велеречивому. Его нахальство и гасконские повадки сходили ему с рук. Юный Рабастан был неотразим в своих небрежных жестах, в своей природной и непринужденной грации. В том как легко ему все удавалось. Прекрасное, долговязое изваяние с тонкими, острыми и правильными чертами. Аристократ и революционер, полный духа противоречия. Он одинаково естественно смотрелся в высокосветских салонах и низкопробных кабаках. «Мнит себя Тулуз-Лотреком» - иронизировал Рудольфус на этот счет. Хотя скандал Лестрендж младший мог с легкостью учинить и там, и там. Он любил шокировать, злить, привлекать внимание. И едва ли не главным талантом его была способность заставлять людей прощать ему все эти его выходки. Возможно, виной тому было его диковатое обаяние и врожденная притягательность. Он легко завоевывал расположение женщин. Мужчины же с ним либо соперничали, либо, много реже, добивались его дружбы. Люди для него всегда были предметом развлечения. Прекрасные леди, достойные и нескучные враги, его крошечная армия прирученных мальчишек, за которых одни звали его Ловцом юных душ, а Рудольфус прозвал Крысоловом.
Он всегда чего-то желал. Лестрендж был коллекционером. Он коллекционировал людей и впечатления. Чувства, что ему удавалось вызывать, становились его собственностью. Их гнев принадлежал ему. Их изумление – становилось его энергией. Все равно что дух, который постоянно требует новых подношений. Хитрый, разбитной и преисполненный чувства собственной неотразимости. И роковой этот божок был большей частью его личности. Сильнее любых юношеских сомнений и переживаний, которые обычно преследуют неокрепшие организмы в том нежном возрасте. Лестрендж не сомневался. Он шагал в любой омут, убежденный, что его обаяние в нужное время околдует и старушку Судьбу, и саму Смерть, если потребуется.
И это не было пустой бравадой. Он просто предпочел однажды в это верить, получив за этот выбор бесценный дар. Все сбывалось. Он был неуязвим. Так долго…

- Почему танго? – Джонс честно пытается не хихикать, но количество выпитого ими в этот вечер вина не помогает ни ей в этом благородном порыве, ни ее учителю.
- Хочешь скакать в контрдансе? …В танго нельзя ошибиться. Если что-то не выходит, делаешь вид, что так и хотел, и танцуешь дальше. Отличная житейская философия, если угодно. Делай то, что тебе нравится и не жалей об ошибках.
И он никогда не сожалел. В его жизни и впредь не найдется места раскаяниям старого палача. Но он всегда жил в том бешеном темпе, чтобы не оглядываться и не думать. Пока жизнь однажды не остановилась против его воли.
- Рабастан! – юный Крауч скулит в соседнем кресле, но Лестрендж не отвечает. Среди собравшихся он выглядит беззаботнее всех.
- Что будет, то будет, Приятель…Лишь бы нос не зачесался, - бросает он невозмутимо. Руки их надежно пристегнуты к подлокотникам. Он даже знает, что эта дурная, глупая шутка могла понравиться сейчас Рудольфусу, что сидит по другую руку от него. Не потому что это очень тонко и остроумно. А потому что это часть такого дивного фарса! Но он слышит лишь как Крауч в соседнем кресле начинает плакать.   
Все это никогда не было притворством. Не было ширмой. Лестрендж с беззаботностью мальчишки верил в свою неуязвимость перед роком. Но выдумав когда-то на пару с Элоиз их Игры в богов, и скармливая в них очередную жертву неведомому коварному божеству, все же представлял на задворках сознания, как тем самым подкупает его. Продлевает срок отведенной ему благосклонности. И вот, лишь единожды замешкав перед таким привычным выбором, он нарушил одно из неписанных правил.
Или все дело все это время было в тебе, Джонс?! Ты всегда видела меня иным. Настоящим? Злым, как ты однажды призналась. Таким я тебе достался в те времена. И уж точно по совсем необъяснимым причинам именно таким всегда нравился тебе больше.
Так разве что-то значат тогда выбранные стороны, Джонс?! Разве при таком раскладе такое пошлое «Мы» не важнее всего этого? Не выше?! Сможем ли мы однажды стать если не вновь любовниками, то вновь равными, Джонс? Я бы, наверное, хотел этого…

В его голове все еще роятся невысказанные фразы, но какая-то часть его больше не желает вести этот разговор. Тем более, говорить о хитросделанном хитвизарде. Но… «Он просто позволил мне забрать тебя!» – произносит снова Лестрендж в собственной голове таким тоном, словно это все объясняет и полностью исчерпывает вину бывшего супруга Джонс. Предположим, он поднатужился, сложил дважды два и сообразил, кто я. Он достаточно просвещен. Но будь это любой другой мой «коллега», он приложил бы чуть больше усилий? Или мне в самое ближайшее время довелось бы взглянуть, как теперь пытают тебя? - произнеси он это вслух, и это «Теперь» стало бы таким неуместным. Он понял бы это сразу, как только вопрос сорвался бы с губ. Так о каком равенстве может идти речь..?! До конца своих дней избегать при встрече острых углов?! Компромисс не предусмотрен.
- У вас есть какое-то странное клише о семьях вроде нас. – сказал он ей однажды, - Где человек человеку волк. Холодные, фригидные матери, деспотичные отцы, подневольные браки. Сплошная Диккенсиада. Ты будешь удивлена, но мы заботимся друг о друге. И переживаем за тех, кто нам дорог. Каждый как умеет…

- Иди ты к черту, Пижон! Где-то тебя ждет толпа девиц, которые тают от таких жестов, а я тебе не дама в беде! Я могу за себя постоять. И сама могу со всем справиться.
- Я знаю. – просто отвечает он.
- …
- То, что ты Можешь, не означает, что ты Должна со всем справляться сама, Джонс. Считай меня старомодным. Но всем нужен кто-то, кто…будет на их стороне.

Ты для меня не принадлежность
Я для тебя тоска и нежность
Дай мне обнять тебя заснеженную
Дай бог понять, кто мы такие

Однажды я внезапно осознал, что в моей жизни на этом самом знаменитом фронте никогда не было ничего настоящего. Кого-то, кто хотя бы гипотетически мог бы быть со мной, не имея причин и обстоятельств, мешающих этому.
Совсем мальчишкой я был влюблен в Андромеду и всегда знал, что останусь для нее другом и братом. Также как Элоиз осталась бы для меня в этой странной роли заклятой подруги с привилегиями. И я любил Эллинор, отлично понимая, что ее демоны никогда не покинут ее, и напротив, однажды заберут ее у меня. Даже мое непродолжительное увлечение перед самой нашей с тобой встречей было заведомо обречено. Задолго до того, как были объявлены победители в том пари.
И я любил Тебя, Джонс. Зная лучше, чем когда-либо прежде, что все временно. Что все рухнет. И будут пострадавшие. Потому что в мире нет подходящего компромисса для того, что я сделал.
Завтра не существует – всегда всех уверял я. Только сейчас. Carpe diem! Я всегда выдумывал самые сложные комбинации, будучи заранее уверен в собственной победе. Но то, что не задумывалось Мною как еще один спектакль – все равно всегда им являлось. Кто-то куда более искусный и могущественный дергал за ниточки и сочинял либретто. Мне оставалось лишь подыгрывать ему и успевать получать удовольствие от происходящего.

Я никогда не видел себя в роли благообразного семьянина. Не представлял даже в роли безобразного семьянина. И никогда я не загадывал для себя целую жизнь с одной единственной женщиной, но порой, казалось, мог ее представить. Я знал, что моя Андромеда никогда не сможет увидеть во мне кого-то, кроме лучшего друга. Но мог себе представить в ту пору наш брак. Несовершенный и формальный, но не хуже многих других. Я мог представить нашу жизнь. Я мог представить жизнь даже с Элоиз. Бесконечную, безумную карусель, порочную и разбитную. Нам не наскучила бы эта дивная игра. Ставки выше, всех в огонь. Мы уничтожили бы друг друга однажды, мирно или нет. И вновь я знал, что сражаться каждое мгновение и соперничать – утомительно и жалко. Но я смог бы так жить. Быть может, приручая понемногу это жестокое божество и одамашнивая.
Эллинор была ребенком. Еще одним омутом, в который я бросился из собственного безрассудства. С ней я впервые не ожидал ничего. Я не загадывал вперед, уповая на случай и провидение. Я не ждал, что все кончится хорошо, старался вовсе не думать. Элинор была тем самым случаем, когда исход был известен и предрешен еще до того, как я задумал эту авантюру. Эстер же и вовсе не должна была попасть в этот список. Еще одно жестокое пари на радость моему черноволосому, злому божеству. Но одичавший и разбитый, я потерял контроль. Едва ли мы с миссис Монтгомери могли составить счастье друг для дружки, но обошелся я с ней, пожалуй, хуже всех.
Но с Тобой было сложнее всего. Во всех отношениях. На холодный рассудок Тебя в этой роли можно было бы представить самой последней. С Андромедой или Элоиз, как бы не были они не похожи, мы были сделаны из одного теста. С первой мы были бы добрыми союзниками, со второй – непримиримыми соперниками до конца своих дней. Элли и Эстер были теми, кого я оберегал бы и защищал (Самого сейчас воротит!). Стал бы той самой каменной стеной из унылых клише. Я стал бы более земным и спокойным. И возможно взвыл бы от тоски однажды, да повторил бы подвиг Синей Бороды. Но мне досталась Гестия Джонс. Сама Война в женском обличие. Если не горит ярким пламенем, то тлеет от своих горестей, и не знаешь, что хуже. Ершистая и совсем непокладистая воительница. Было что-то столь ироничное в нашем дуэте. Но безусловно прекрасное. И я (так жалко и бездарно) тоскую по Нам, Джонс!
Пальцы резким движением стягивают бинт на ее талии в почти издевательский маленький бантик. И Лестрендж чему-то усмехается.

ты молодой циклон, я опытный солдат.
вон там, с набитым ртом, за нами ходит ад,
циничен и учтив, как свадебный фотограф.
но разве для тебя запреты и края.
и если вдруг любовь, то вся она твоя,
немедленно, без слёз, сомнений и итогов -
поэтому бери, тут на десятерых.

Опустив шутки про то, что «теперь он вынужден просить ее руки», Лестрендж, все также молча, предлагает ей свою левую ладонь. Даром, что на его запястье красуются такие же ожоги. И когда Джонс все же подает ему свою руку, капкан его пальцев некрепко смыкается на запястье девушки. Теперь он может «подслушать» ее пульс. И тут же провоцирует его, из какого-то неуместного порыва былого самоуверенного парнишки. Подается вперед и прежде, чем нанести остатки мази, слабо дует на ее ладонь, туда, где Джонс (виртуозно умеючи) успела учинить новые повреждения.
Разбитым калейдоскопом сменяются сумбурные витражи в памяти. Сумрак ее спальни и чертовы доки, осколки ее смеха и прикосновений, запах горячей кожи и печеных каштанов. Горящие зеленые глаза и вздорный завиток у основания черепа, что пахнет тем самым Единственным домом. И вдребезги тарелки, и цепкие пальцы сминают материю рубашки на груди. Девочка, что состоит из огня и молний, и дух холодного, штормового моря в костюме-тройке. И то, как однажды он вновь окликнет ее в старых доках этим своим тихим «Привет, Ведьмочка!», забытым и навсегда въевшимся в кожу одновременно. И то, как когда-то еще, в другой, новой жизни, он будет петь по вечерам старую французскую колыбельную маленькой зеленоглазой девчонке дивной красоты.

Улыбнитесь мне вслед ледяными глазами,
Утопите печаль в терпком черном вине;
Я всегда буду рад снова встретиться с вами,
Даже если опять на войне!